— Вам известно, кто она?

— Нет. Никто не мог сказать о ней ничего определенного. Женщина оставалась в замке несколько недель. Никто не видел ее лица, так как она всегда носила вуаль. Я помню только ее прекрасные белокурые волосы. Говорили, что она произносила утешительные молитвы для графа, и эти молитвы оказывали на него очень благотворное действие. Но через несколько недель она исчезла.

— Просто так? Без всяких причин?

— Да. Альдорф неистовствовал, состояние его ухудшилось. Едва только женщина уехала, как граф слег в постель с тяжелой лихорадкой и проболел несколько недель. Постепенно он выздоровел, и едва только ему стало лучше, как невесть откуда снова вынырнули эти господа.

— Что за господа?

— Не знаю. Это были какие-то незнакомцы. Сначала они приходили по одному. Потом маленькими группами. Целыми днями они сидели с графом в библиотеке, и всем было запрещено входить даже на этаж, где они собирались. Между тем здоровье графа продолжало ухудшаться.

Николай слушал аптекаря с возрастающим внутренним напряжением.

— Зеллинг начал проявлять большое беспокойство по этому поводу, — продолжал Циннлехнер, — но и у него не было доступа к графу. Альдорф неделями сидел над своими книгами — один или в обществе какого-либо из своих гостей, приказывал сервировать стол в вестибюле и практически ни с кем не общался. Однажды у графа произошла ужасная стычка с Калькбреннером, когда тот настоял на том, что должен поговорить с графом по какому-то неотложному делу. Он собственноручно бил Калькбреннера по шее и, придя в бешенство, кричал, чтобы тот беспрекословно выполнял его распоряжения и не приставал к нему с вопросами. Я знаю, что Калькбреннер сообщил обо всем в другие дома. Но никому не было до этого дела — ни Вартенштейгу или Церингену, ни Ашбергу или Ингвейлеру. Там уже внимательно изучали правила наследования и подсчитывали, какой кусок каждый из них оторвет после угасания рода Альдорфа.

— Простите, — перебил аптекаря Николай, — но я не вполне вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?

Глаза Циннлехнера сверкнули.

— Естественно, вы не можете этого понять. Кто вообще разбирается в делах и правилах наследования? С двенадцатого века Альдорфы — ветвь дома Лоэнштайна. Всего пятьдесят лет назад из-за дробления наследства этот дом раскололся на множество мелких владений. Уже в последнее время в доме Лоэнштайн — в одной из последних областей Германской империи — было принято право первородства в получении наследства, что должно было предупредить дальнейшее дробление. Однако с момента принятия нового закона о наследовании не проходило десятилетия, в которое не было бы ссор и примирений из-за дележа наследства. В делах наследства часто доходило едва ли не до вооруженных схваток между семействами дома Лоэнштайн, которые обосновывали свои претензии разными прежними договорами и соглашениями. Угасание рода Альдорфов было бы божьим даром для других домов…

Циннлехнер многозначительно не закончил фразу. Николаю потребовалось одно мгновение, чтобы полностью осознать чудовищность обвинения: неужели Циннлехнер хотел сказать, что семейство Альдорф было истреблено умышленно, чтобы отрубить побег, который ослаблял основной ствол генеалогического древа? Мысль действительно чудовищная. Был ли Максимилиан убит в Лейпциге по заданию одного из соперничавших домов Лоэнштайн? А теперь и сам граф?

— Ну и что вы теперь думаете обо всем этом? — насмешливо спросил Циннлехнер. — По какой причине умер граф Альдорф?

Николай пожал плечами. Им овладело слабое недоверие.

— Не знаю, — ответил он. — Очевидно, от яда.

Циннлехнер вскинул брови.

— От яда, — медленно повторил он и кивнул. — Вот как. Но от какого яда?

— Пятнистого болиголова, — ответил Николай. — Я уловил его запах в стакане.

Циннлехнер снова кивнул.

— А как быть с ожогом? Как вы объясняете его появление?

— На это у меня нет объяснений, — не медля ответил Николай.

— Но не вызывает ли это у вас естественного любопытства?

Николай насторожился. Куда клонит этот человек?

— До этого вы высказали одну интересную мысль, — продолжал между тем Циннлехнер. — Об организме. О том, что он часто подает нам тревожные сигналы, но природа не позволяет нам понять их.

— Да, и это очень прискорбно.

Николаю стало жутко. В то же время он отчетливо вспомнил заметный ожог на икре Альдорфа. Это было действительно странно и возбудило в нем большой интерес.

Внезапно Циннлехнер понизил голос.

— Вы изобрели способ смотреть сквозь стены. Но вы не в состоянии заглянуть под кожу, не так ли?

Врач внимательно посмотрел на аптекаря. Вот к чему свелся этот разговор. Циннлехнер чего-то хотел от него.

— Что вы хотите этим сказать? — недоверчиво спросил он.

— Альдорф был убит, — ответил Циннлехнер.

— Это очень серьезное обвинение, — предостерегающе произнес Николай. — Как вы пришли к такому умозаключению?

— Со времени смерти Максимилиана здесь все стало не так, как было раньше. Чужаки… незваные гости… они до неузнаваемости изменили графа. Пятнистый болиголов, пафф! Вероятно, он действительно проглотил этот яд. Но то, что на самом деле его убило, было во сто крат хуже. Я видел, как он страдал, ужасно страдал. Но тело скоро предадут земле. Никто не вскроет графа Альдорфа, чтобы узнать, что на самом деле с ним произошло. И это внушает мне страх.

Николай серьезно посмотрел на аптекаря.

— Вы хотите сказать, что граф Альдорф страдал тяжелым заболеванием?

— Заболеванием? Нет, это был яд, но яд особенно коварный.

— Есть ли у вас доказательства ваших подозрений? — спросил врач.

— Доказательства? — Циннлехнер фыркнул. — Если бы вы его вскрыли, то сами увидели бы эти доказательства. Но мы не смеем этого делать.

— Ну что ж, — после недолгого молчания медленно произнес Николай, — для всего есть свои способы и средства.

Циннлехгнер внимательно посмотрел на Рёшлауба.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что определенно есть один способ заглянуть внутрь тела, не прибегая к его вскрытию.

— Вы шутите.

Соблазн был слишком велик. Николай изо всех сил хотел обуздать себя, но ему это не удалось. Нельзя было упускать такую возможность.

— Нет, — ответил он, — я не шучу. Такой способ есть.

10

Уродливый экипаж с черепашьей скоростью двигался по ужасной лесной дороге. Чтобы не сбиться с нее, приходилось ориентироваться на звук, так как путь был практически невидим. Почтальон беспрерывно разговаривал с лошадьми, временами отдавая кучеру короткие команды. Экипаж то и дело опасно кренился и останавливался, тогда раздавался щелчок кнута, и осыпаемые ударами лошади дергали карету и продвигали ее вперед еще на несколько шагов. Пассажиры тяжелой деревянной колымаги — две монахини и дармштадтский купец, — измученные многочасовыми непрерывными толчками, впали в совершенное оцепенение. Несмотря на усталость и боль от ушибов, они при каждом толчке — когда на пути попадался камень или рытвина — должны были изо всех сил беречь голову и хвататься за массивную скамью, чтобы не свалиться с нее. Несчастные пассажиры в первый момент испытали несказанную радость от того, что экипаж вдруг резко остановился.

О том, что произошло потом, можно было позже прочитать во многих газетах. Дверца кареты внезапно распахнулась настежь, и в ту же секунду раздался ужасный взрыв, насмерть перепугавший трех пассажиров. Впоследствии пассажиры рассказывали, что нападавший либо выстрелил в расположенное напротив дверцы окно экипажа, либо сделал холостой выстрел в самой карете, чтобы запугать седоков и сделать их более сговорчивыми и покорными. Пассажиры, не оказывая ни малейшего сопротивления, кашляя и хрипя, вылезли из заполненной пороховым дымом колымаги и, парализованные страхом, были отведены от дороги двумя незнакомцами, закутанными в плащи. Кроме того, они увидели, что еще два человека навалились на почтальона и кучера и потащили их в лес.